9 сентября 1390 г. перед парижским прево и его советниками предстал Пьер Фурне, по прозвищу Бретонец, экюйе, 28 лет от роду, обвинявшийся в потере королевских писем, с которыми он был послан к герцогу Беррийскому и епископу Пуатье. На первом допросе Фурне показал, что письма были утрачены во время стычки с грабителями в лесу. Выйдя из драки победителем, он обнаружил, что седельные сумки, в которых хранились письма, открыты, а сами документы исчезли: "и не осмелился вернуться на их поиски из-за страха перед ворами и разбойниками".
   О показаниях Фурне сообщили королю, который был лично заинтересован в исходе дела. Его реакция не заставила себя долго ждать: 17 сентября королевский советник и шевалье ле Бег де Виллан сообщил прево: "Мой дорогой друг, король велел мне передать вам,… чтобы вы отправили Бретонца на пытку, чтобы узнать всю правду о том, в чем он обвиняется..."
Такой поворот дела совершенно деморализовал нашего героя. Претерпев пытку, он полностью изменил свои показания: теперь он признавал, что знал о содержании писем, отправленных герцогу Беррийскому. Якобы в них король сообщал, что раздумал поддерживать кандидатуру епископа Пуатье при назначении архиепископа Санса. Воспользовавшись ситуацией, заявил Фурне, он продал эту информацию епископу за 30 франков золотом.
   Однако уже 13 октября Фурне вновь изменил свои показания: "и сказал, что это признание он был вынужден сделать под пыткой, куда был отправлен, и из страха, что, если скажет что-то иное, его снова будут пытать"
   Итак, обвиняемый вернулся к своей первой версии о стычке с разбойниками и стал усиленно просить, чтобы его процесс шел в присутствии короля. Следствие обратилось к показаниям свидетелей. Первый из них, Жан де Мутероль, 35-ти лет, сопровождал Фурне в злополучной поездке. Он рассказал, "что на следующий день после того, как Бретонец оказался в Шатле, он пошел его навестить. И этот Бретонец рассказал ему, как он хорошо помнит, что потерял свои седельные сумки и письма вместе с ними и что их ограбили в лесу около Пуатье. И что если у него (т.е. у свидетеля) спросят об этом, пусть он именно так и говорит. И он (свидетель) ответил, что сделал бы так охотно, если бы забыл о своем достоинстве…"
   Еще любопытнее показания второго свидетеля - Гийома Бланпена, 40 лет, слуги сеньора Оливье де Мони (кузена Бертрана Дюгеклена). Он рассказал суду, что примерно месяц назад к нему обратилась жена Пьера Фурне с просьбой замолвить словечко за ее мужа перед господином Оливье с тем, чтобы получить королевское письмо о помиловании. Однако король отказал де Мони, ссылаясь на то, что ему уже известно о виновности Бретонца. Бланпен отправился в Шатле и высказал Фурне все свои претензии: "Ты отправил меня к моему господину и другу Оливье де Мони, чтобы он тебе помог получить помилование..., а ты причинил ему столько хлопот, поскольку соврал мне. Я думал, что ты говорил правду"
   На что Фурне признался, что оговорил себя под пыткой: "Ради Бога, имей ко мне снисхождение, ведь я признался под давлением". Но Бланпен ему не поверил: "Ты врешь, ибо суд не таков, чтобы заставлять кого-то под пыткой говорить что-то иное, кроме правды. Я слышал, что тебя не так уж сильно пытали, как ты говоришь, чтобы сказать неправду"
Еще один приятель Фурне, Робер Буржуа, 36-ти лет, также навестил заключенного в Шатле: "И этот Фурне сказал ему, что он все признал под пыткой и что если снова будут его пытать, он расскажет, что продал и предал все французское королевство, но епископ Пуатье совершенно невиновен... И сказал также, что признание он сделал, чтобы спасти и сохранить свое достоинство…"
   Наконец, был допрошен сокамерник Фурне в "Gloriete la haute" Перрин Машлар, наемный рабочий 36-ти лет, который передал следующие слова нашего героя: "И от этого Бретонца он много раз слышал, что тот предпочтет умереть, нежели снова оказаться на пытке, и что он охотно примет смерть и что епископ Пуатье невиновен...". Когда же Машлар спросил Фурне, почему он обвинил епископа, тот ответил, "что боялся, что его будут сильно мучить, и что он видел [ в тюрьме ] одного человека, которого так сильно пытали, что он умер"
Судьи, запутавшись в противоречивых показаниях, были вынуждены снова пытать Фурне и в конце концов осудили его за ложь (menterie), а не за потерю писем: "будет поставлен к позорному столбу, где не будет оглашена причина такого наказания, и там ему проткнут язык, и клеймо [ в виде] цветка лилии будет поставлено ему на губы"
   Гийом был арестован 24 сентября 1389 г. по иску капитана арбалетчиков из гарнизона Сант в Пуату Жака Ребутена, экюйе. Де Брюк обвинялся в краже одежды, оружия и двух лошадей. На первом допросе он показал, что является человеком благородного происхождения (gentilhomme), хотя и без определенных занятий, и что в последнее время "участвовал в войнах и был на службе у многих достойных людей"
   В связи с недостаточностью этих сведений де Брюка послали на пытку, где он признал факт воровства, а также рассказал о других кражах, грабежах и поджогах. Но уже через две недели обвиняемый отказался от своих слов, заявив, что признался под давлением. Ему пригрозили новой пыткой, он испугался и пообещал подтвердить свои прежние показания: "он вручил свою душу Богу, Пресвятой Богородице и Святой Троице Рая, умоляя их простить его преступления и грехи, и признал и подтвердил..."
   Как предатель короля, де Брюк был приговорен к отрубанию головы. Когда же его привели на место казни "просил и умолял, чтобы, во имя Господа, Девы Марии и Святой Троицы Рая, его выслушали и записали [ все о тех ] грехах, кражах и преступлениях, которые он совершил, так как восемь лет назад он стал вести дурной образ жизни, жег и грабил многих добрых сеньоров и торговцев, и так как он прекрасно понимает, что пришел его последний день...". Гийом де Брюк признался еще в 51 краже и поклялся "своей душой и смертью, которую он ждет теперь", что у него не было сообщников и что все преступления он совершил в одиночку.
   Сама форма признания in extremis, у подножия виселицы или эшафота, не являлась чем-то экстраординарным в судебной практике конца XIV в. Напротив, она не только допускалась, но и приветствовалась судьями, которые могли использовать последние слова осужденного на смерть в качестве обвинения против его прежних сообщников. На место казни преступника сопровождал специальный судебный клерк, в обязанности которого и входила запись возможных признаний
для приговоренных к смерти не существовало исповеди как таковой. Она была запрещена: уголовный преступник, т.е. человек социально опасный, не мог, с точки зрения судей, рассчитывать на спасение души и, следовательно, на возможность воскрешения в день Страшного суда. В частности, именно с этим была связана практика оставления трупа повешенного без захоронения до полного разложения и практика расчленения тела. Исповедь была официально разрешена только в 1397 г., но судебные чиновники восприняли ее негативно. Потребовалось какое-то время и усилия французских теологов (Филиппа де Мезьера и Жана Жерсона), чтобы позволить священникам посещать заключенных накануне казни.
   Сопротивление рядовых судей было вполне понятным следствием введения инквизиционной процедуры в королевских судах Франции. Чиновники сами желали исполнять роль Высшего Судии, выносить окончательный приговор о виновности и невиновности каждого. Превращение обвиняемого в объект права проявлялось не только на пытке или допросе, смертная казнь и отказ в погребении превращал преступника в ничто. Обязательная исповедь давала надежду на прощение и спасение души, в какой-то мере восстанавливала утраченный обвиняемым статус субъекта отношений, возвращала ему его личность в последние мгновения жизни.

На страницу "История."    Часть 1   & 2  &4